Клод Сеньоль. Матагот / Сост., пер. с франц. А.Григорьева, послесл. Ю.Стефанова — М.: Энигма, 1997. — 448 с. — (серия Мандрагора)
«Колдуны повсюду, где только возможно, выискивают тайны, чтобы перенести их в свои заветные книжки и тетрадки. Там может содержаться все, что угодно. Помню, как я был удивлен, когда после долгих уговоров один солонский ведун дал мне почитать мое собственное сочинение «В Солони», которое он считал «гримуаром», черной книгой!» — Не правда ли, автор, прошедший подобную «аттестацию», вправе испытать не одно только удивление? — Особенно, если учесть, что приведенная выше цитата содержится в примечании к одной из глав почти девятисотстраничной антологии французских поверий, сказок и рассказов о нечистой силе (Seignolle, C., Les Evangiles du Diable, P., MCMLXIV, p. 330).
Русскоязычному читателю, лишенному возможности познакомиться с Сеньолем-ученым, приходится верить на слово таковой возможностью обладавшим: «Его научные труды и художественная проза, составленные им «опросные листы» и материалы картотеки похожи на сообщающиеся сосуды, наполненные драгоценной словесной влагой почти одинакового вкуса и состава. Разница лишь в том, что одни из пробирок и реторт отлиты в форме специальных монографий, другие принимают вид документированных фольклорно-этнографических записей, третьи огранены и отшлифованы таким образом, что несведущий читатель вправе принять их за «черную фантастику». Содержание и назначение алхимических склянок Сеньоля настолько однородно, что он мог не поступаясь ни научной точностью, ни поэтической образностью, переливать из одной колбы в другую колдовские тинктуры и отвары...», — пишет Ю. Стефанов в послесловии к сборнику новелл Клода Сеньоля «Матагот». Данные «отвары» поистине удивительны, — хотя бы потому, что открывают читателю совершенно особый мир. — Простой и вполне обыкновенный в бытовом плане настолько, что вторжение в него инфернальных сил, их сосуществование в нем с человеком, вовсе не кажется фантастическим. — «Чтобы представить себе, что это такое, достаточно выбрать ночь темную, беспокойную и безлунную... ночь стоячей воды, без единого дыхания ветерка, который обычно лезет в уши со своим посвистыванием. Нужна абсолютная тишина, рожденная той тишиной, что приводит в сотрясение тайные двери ночи, открывающиеся в потусторонний мир...» («Дьявол в сабо»).
В этой звучащей тишине сеньолевского мира силы «иного» предстают в обличии неведомого кузнеца, подобного «огромной летучей мыши, принявшей обличье человека», внезапно оказывающегося «в сердце деревни», «словно его вытолкнула в Бранд пустошь, желающая избавиться от паразита», одетого в «как бы стекающую» на спину «черную накидку, похожую на живой лоскут ночи», с лицом «словно составленным из множества зыбких граней, сбивающих наблюдателя с толку и одновременно притягивающих взгляд», «похожим на темно-оранжевую маску с двумя удлиняющимися к вискам овальными прорезями, в которых по-звериному неподвижно сверкают зеленые глаза» и «черной шевелюрой густых жестких волос» (Там же). Или «античной, а может, со времени сотворения мира» «злобной» головы статуи, в чьем лице видны «сила челюстей, нежность щек и лба, упрямство и двуличие рта», мечтающей вернуться к своему телу — в солонскую трясину («поганую болотину») Мальну («Меченая»). Или художника Эль Чупадора, чья «колдовская опора в том, что создавая странные видения странного мира, он использует ярко-красную тушь с золотыми отблесками», где жуткие видения почерпнуты из подсознания героя — властителя дум Монмартра, а чудесная тушь — его живая кровь («Чупадор»). Или компании живых мертвецов — «масок с чудовищного карнавала» («Трактир в Ларзаке»)...
Этот мир населен двойниками и оборотнями. — Юному красавцу Филиппу де М. «никогда не настигнуть самого себя» — похотливого старика-садиста с «гнусной рожей» — («Черный комодик»). Статуя в конце концов настигает Жанну (родившуюся не без участия каменной богини), «из любопытства» ставшую исполнительницей ее злой воли, а в смерти по сути в нее воплотившуюся («Меченая»). Тийе-волк обречен на гибель, преследуемый предводителем облавы Тийе-человека («Оборотень»). Несколько диковиннее отношения с волками прошедшей в детстве обряд «братания» с волчонком героини новеллы «Мари-волчица».
По солонским, парижским, курортным... просторам, квартирам, гостиницам разбросаны привычные «мистические» атрибуты. — Зеркало превращается в мерзкое стекло, скрывавшее за собой картонного монстра, принятого героиней за отражение («Зеркало»). Стекло в рамке портрета возлюбленной становится зеркалом, отражающим подлинное обличье монстра-двойника («Черный комодик»). Носовые платки оказываются вместилищем испарений души («Черный комодик», «Чупадор»). Там расплывается «проклятый туман» «из зеленоватых сгустков, текущих как гной и обжигающих как яд» («Меченая»). Прыгает, завлекая героев в болото, «толстый, пышущий здоровьем» кролик с мертвой головой со «слепыми глазницами, пустыми, глубокими, кровоточащими...» (Там же). Знаменитые французские безголовые прачки колотят вальками саваны для скорых похорон. Бродит ночами «временно» мертвый и до семи раз «временно» живой родственник мандрагоры, неопознанный французскими же словарями — кот-Матагот из новеллы, давшей название сборнику...
Во всем этом стилистическом, жанровом и прочем разнообразии человек, сталкиваясь с «абсолютным Злом» или амбивалентным его пособником, оказывается перед выбором, который, хотя и представляется порой едва ли возможным, — всегда есть. (Даже «отметина ада» на лбу Жанны-Меченой от рождения голубовато-холодна, и только в конце повествования — незадолго до гибели девушки — она разгорается ужасным пламенем, отблеск которого впервые появляется в глазах Жанны, смотрящей на подожженный ею только что собранный урожай семьи.) Есть в этом мире (иногда) и силы Абсолютного Добра, — предупреждающие и советующие, — подобно тому, как поденщик «больше похожий на сеньора» с «седеющими волосами», в которых «солнце путается..., как бы окружая нимбом его голову» предупреждает односельчан Меченой, о том, что среди них «есть девушка, которая любит причинять зло», а саму Жанну-Меченую — о наказании и сначала советует ей просто заняться своими фермерскими обязанностями, а когда уже поздно — хотя бы покаяться перед родными.
Другое дело, что чаще всего герои Сеньоля, когда их «ведет, а скорее несет чья-то непреклонная воля» не имеют сил этой воле противостоять. — Даже если временами они отдают себе отчет в необходимости противостояния, чувствуя немедленное облегчение страданий от одного лишь осознания таковой необходимости («Меченая», «Черный комодик»). В иных случаях, впрочем, возможность другого пути героями не рассматривается и не осознается («Оборотень»). Еще страшнее, когда оказывается, что зло не воспринимается таковым и тогда оказывается, что противопоставить ему решительно нечего, а осознание положения вещей приходит слишком поздно (или не приходит вовсе — «Зеркало») и уже не может повлиять на ход событий. — Так, например, любовь деревенской дурочки Беннет к инфернальному кузнецу Року («Дьявол в сабо») возвращает ей разум, но лишает жизни. Причем, Беннет не осознает ни того, что ее любовь — выпрошена, а она — «добыча, сама нырнувшая в его желание», — «ползущая к молча ожидающему ее Року, своему истинному хозяину», с которым по идее ей нужно бороться. — Беннет любит Рока, «но улавливает ли она едва заметный запах серы, который примешивается к запаху мужчины?» И не поэтому ли «видя, как она выбралась из хаоса, Рок ощущает великую радость и одновременно безграничную горечь»? Односельчане, пораженные осмысленными взглядом и словами Беннет приписывают их «некой таинственной благодати дурной природы»... Но никто и не мыслит о самой простой причине чуда... о молниеносном излечении любовью». — Они дают выход своей ненависти к кузнецу. — «...Они хотели показать ему, какова мера их гнева, а сами убили почти ребенка. Все вроде бы целились в крышу, но непонятным образом дула их ружей опустились и послали смертельный свинец» в Беннет, за несколько минут до смерти понявшую, что ее любимый «недобр».
Кончает жизнь самоубийством, изнасиловав и убив возлюбленную, герой «Черного комодика»; воет над телом растерзанного побратимом-волком Мари-волчица; гибнет от чудовищных призраков-вампиров «донор» Чупадора; мучительно желает проснуться, хотя бы для того чтобы получить объяснения и умереть, бравый вояка, ставший нежитью в «Трактире в Ларзаке»; уносит тельце Беннет Дьявол в сабо, «оставив позади себя невозможное — забвение горячих слез, оросивших его лицо, на мгновение ставшее человечьим... и вновь уходит по дороге в никуда»...
Но иные герои, как Жанна Ле Мартруа («Чупадор») и старая служанка Меченой Галиотт никогда не станут добычей «иного». — Просто потому, что лишены «адской неуверенности», а проще говоря — сомнений. — Первая — «идеальная жена, о которой мечтают все мужчины» — воплощенная преданность. Вторая — просто знает, что «всегда в сети трясины Мальну попадается кто-нибудь из молодых, кто... не хочет верить в ее злые козни», о которых она «и другие слышали от предков, а те — от своих отцов и дедов». Кстати, сам Сеньоль признавался, что «с самого раннего детства наслушался волшебных и иных историй от своей бабушки...». «...Рискнув во что бы то ни стало восстановить эти воспоминания, — пишет он, — я наверняка начал бы фантазировать. Во мне сохранилось лишь впечатление невыразимого страха, заставлявшего сжиматься сердце. Зато я понял, что каждое произнесенное слово должно вызывать либо дрожь, либо улыбку».
Таков (в самых общих словах) мир Клода Сеньоля, приоткрывающийся на страницах сборника его новелл «Матагот».
Вероятно, стоит добавить, что кроме того, что перед нами замечательная проза, по смысловым богатству, многослойности, многоуровневости, новеллы Клода Сеньоля можно сравнить с художественными произведениями, скажем, Мирчи Элиаде или Умберто Эко. Так что читателю-исследователю вольно окажется отыскивать литературных предшественников автора в лице Гесиода или Достоевского и размышлять о степени влияния на его писания Анны Радклиф и Густава Майринка, подбирать к «Чупадору» иллюстрации из Брейгеля и Босха, искать сходства и различия французских и русских быличек, решать, соглашаться ли с Ю. Стефановым в его несогласии с «иными критиками, называющими Сеньоля французским Лавкрафтом»... Несомненно, много интересного могут отыскать здесь теоретики-вампироведы и исследователи явлений полтергейста на практике. Но вместе с тем, представляется вполне вероятным, что у любительницы любовных романов навернутся слезы от безысходности судьбы Беннет и самоуверенности Жанны, а охотник почитать в метро Стивена Кинга не сможет не признать, что было нечто пораньше, да и побогаче близнеца-двойника Старка или демона-искусителя Лиланда Гонта. Но, возможно, ни те, ни другие, ни третьи (среди коих могут быть дети, пенсионеры, «новые русские», — да кто угодно) однажды открыв эту книгу, не смогут от нее оторваться.
© Кира Черкавская, 1998
© «Литературное Обозрение», 1998
