среда, 30 июня 1999 г.

Чужой. (Посетитель музеев)

«Сразу заприметив мужской портрет между двумя гнусными пейзажами (с коровами и настроением), я подошел ближе и был несколько потрясен…
— Кто эта старая обезьяна? — спросил относительно портрета некто в полосатом тельнике, а так как дед моего приятеля был изображен с сигарой в руке, другой балагур вынул папиросу и собирался у портрета прикурить»
В. Набоков. «Посещение музея».



«Порой представляется, что творцы, в отличие от ремесленников, производящих свою продукцию для условных всех, творят исключительно для своих». Желающих развивать эту тему всегда находится предостаточно. Иные не могут остановиться, исследуя взаимоотношения культур, элитарной и массовой. Кто-то решительно не понимает, почему другой, не отрываясь, смотрит «кино не для всех». А меня все не оставляет рефлексия бывшего музейного работника, переквалифицировавшегося в журналисты. Среди прочего меня продолжает занимать вопрос : кто же они, посетители музеев и галерей?

Посетитель в музее — всегда чужой. «Она что, не понимает, что даже через тапочки царапает своими шпильками драгоценный паркет?»; «И чего пришли в такую жару (холод, дождь), не дали мне спокойно докурить (договорить с коллегой, дописать доклад)?»… Причины отчуждения могут быть, впрочем, и более высокими. «Он, может, и купит мою картину, но разве он может понять (оценить, проникнуться)… А у этого просто на физиономии написано, что пришел по какой-то тайной причине, а самого, как того набоковского героя, «от всяческих достопримечательностей… тошнит»».

Сразу оговорюсь, что те, кто ходит на вернисажи и презентации, нас здесь не занимают: классификация этого пестрого, но, в общем, понятного сообщества — предмет отдельных размышлений. Речь не о них. Анекдот в его историческом смысле — предлагаемый жанр. А уж о чем та или иная история — каждый волен решать сам.

…Дело было, когда ваша покорная слуга еще была хранителем экспозиции Музея-квартиры Пушкина на Арбате и без прежнего воодушевления несла небольшую, но ощутимую «экскурсионную нагрузку», положенную научному сотруднику. В «главном здании» музея на Кропоткинской (ныне Пречистенка) случилась выставка художника-копииста, много лет сотрудничавшего с музеем. Я выдала для нее многочисленные его работы, висевшие в экспозиции, а взамен получила оригиналы, хранившиеся в фондах. Держа в руках те и другие, я поняла, почему копиист (действительно очень достойный) был категорически против обычного, казалось бы, предложения: развесить его копии рядом с подлинными соколовскими или брюлловскими акварелями. Но речь не об этом. Среди прочих был заменен и портрет Прасковьи (Пашеньки) Вяземской, дочери П.А. и В.Ф. Вяземских работы Бруни.

И вот в один из дней меня попросили сопроводить так называемого «одиночного посетителя». Хотя в музее было тогда только экскурсионное обслуживание, иногда делались исключения. Дама попалась интеллигентная, дурацкими вопросами не докучала, кто такой Пушкин знала и, как большинство, интересовалась в основном мебелью, паркетом и портретами. Проходя по анфиладе комнат, мы вошли в зал, где прямо напротив двери висел портрет Пашеньки. Дама остановилась (так и хочется написать, как вкопанная), на лице ее изобразилось необычайное волнение, и, показывая на портрет, она провозгласила: «ТБЦ!» — «Что, простите?» — переспросила я. «У этой девушки туберкулез. Видимо, в последней стадии». — «Это Прасковья Вяземская», — тупо пробормотала я. Ни тени узнавания не отразилось на лице моей собеседницы. Но видимое удовольствие разливалось по нему, пока я рассказывала ей о том, как мать увезла чахоточную Пашеньку в Италию, а Пушкину приснился сон, что она там умерла, и он «проснулся в ужасе». О том, что сон оказался в руку. О том, что искусствоведы до сих пор спорят, с натуры ли был писан портрет, или родители, потерявшие восемнадцатилетнюю дочь, заказали его художнику уже после ее смерти. Дама оказалась врачом-пульмонологом, и удовольствие от правильно поставленного диагноза явно превысило все прочие впечатления от посещения музея .

Вот вам история. О чем она? О том, как профессия довлеет мыслям и чувствам? О том, что неизвестно — произошло бы подобное, будь на месте оригинала привычная копия? О том, как чужой (Пушкину, мне, музею, Пашеньке, художнику) человек в один миг стал своим — внимательным, сочувствующим, подлинным собеседником? Или о чем-то еще? Каждый волен решать.

Забавно, что подлинная любовь к таким историям отвечает мне взаимностью. Я давно не работаю в музее, но почти каждая выставка, куда я прихожу уже в качестве чужого — посетителя, дарит мне какой-нибудь забавный эпизод. Не позволяет оставить все тот же вопрос — кто они, бродящие рядом со мной по залам? Почему они пришли сюда?

Вот выставка в ГМИИ греческого ювелира, черпавшего вдохновение в умерших культурах, а на старости лет нашедшего его в живом — в клетке, в сочетании планет. Мама с дочкой лет пяти молча рассматривают увесистые золотые подвески, кольца, броши. Что знает девочка о прекрасной Таис или длинношеей Нефертити? А мать? Обе молчат. Очередная витрина. И вдруг: «Ой, что это?» Мать заливается краской и, понизив голос, бормочет, что это такие клеточки, которые бывают только у мужчин. «Я знаю, — гордо оглядываясь (все ли ее слышат), объявляет девчушка, — это сперматозоиды, от них дети бывают! Какие красивые!» Кстати, те колечки и мне необычайно понравились. Даже больше, чем те, что напоминали о ДНК, хлорофилле и галактиках. Аллюзии на тему украшения эллинов и ацтеков не шли, на наш (хоть и по-разному) непросвещенный взгляд, ни в какое с ними сравнение.

Или вот еще. Тот же Пушкинский музей. Выставка «Музеи мира — партнеры ГМИИ». Ужасно мне мешающий запах пота и несвежего дыхания. Может быть, это оттого, что Параша Жемчугова, несчастная, беременная, бледная, с истончившейся любовью и завершающейся судьбой, знакомой до спазма в горле, «висит» почти вплотную к розово-голубой, воздушной и одновременно — марципаново-телесной Махой Гойи, о которой я, к стыду своему, мало что могу сказать? Воздуха бы! Ощущение духоты забывается только перед «Молением о чаше» Эль Греко. Тут за моей спиной возникает пара, обоим лет по шестьдесят. На вид — бывшие сотрудники НИИ. Она спрашивает его с привычной интонацией ученицы, обращающейся к учителю: « А что это он делает?» Пауза. И ответ: «Пить, наверное, хочет». Мне не смешно. Но и не жалко их. Выхожу на галерею, навстречу — компания подростков в заклепках и «фенечках». Удивленно смотрю и узнаю среди них 16-летнего сына моих друзей. Нормальный современный ученик выпускного класса гуманитарного лицея, проблемы с французским и выбором профессии, бурный роман, пиво, компьютерные стрелялки и нешуточные битвы на мечах в сообществе поклонников Толкиена. Здороваемся. Обмениваемся приветствиями и дежурными вопросами: «Ну, как?» На мое «вещи есть классные, а впечатление удручающее» слышу в ответ, что это все «просто super», «какая разница, где и как висит» и «не в Интернете же смотреть».

Кто ругал их за клиповое сознание? Не оно ли позволяет им выбрать угол зрения, не отвлекаясь на помехи? И если они и не читали Нового завета, то хоть Пастернака перед «Молением» вспомнят точно. А неграмотные, равно как и снобистски брюзжащие взрослые, — только стаффаж в пейзаже их жизни. Тут я обрываю себя на пороге перехода к патетическим размышлениям о том, что «если есть такие дети…», но не без самоиронии замечаю, что без этой встречи было бы значительно грустнее.

© Кира Черкавская, 1999
© «Неприкосновенный Запас», 1999, № 6 (8) «Эстетические отношения искусства к действительности»